Война глазами ребенка

Рубрика: Событие

Четверг,05.06.2014

Уважаемые читатели «ЧИ», в преддверии 73-ей годовщины со дня начала Великой Отечественной войны мы предлагаем вашему вниманию отрывки из воспоминаний «После восьмидесяти» Юрия Укконена – друга одной из жительниц нашего города, которая и принесла его «рукопись» в редакцию.

Когда началась война, Юрий был совсем еще мальчиком – в сентябре 1941 года он должен был пойти в первый класс. Его взгляд на события тех дней будет интересен не только взрослой аудитории, но и совсем молодым ребятам, только-только начинающим изучать историю нашей страны.

Продолжение. Начало в № 22 от 29 мая 2014 г.

Между строк

К 1-му сентября 1941 г. старшеклассники, эвакуированные из Ленинграда, среди которых была моя старшая сестра Нелли, переехали в районный центр Палкино (Ярославская область), что в тридцати километрах от Славинок, где остался я. Я начал учиться в первом классе славинской школы. Для нас все было необычно. В одной большой комнате одновременно находились мы – первоклашки – и ученики третьего класса. Учитель был один. Вначале он что-то объяснит нам, а потом идет к третьеклассникам. А мы сидим тихо. Объяснит третьеклассникам – идет к нам, те сидят тихо. Ну, а поскольку в военное время не хватает того, что очень нужно, то нам выдавали тетради прошлогодних второклассников, мы их переворачивали и учились писать между строк. Этим объясняются некоторые особенности моего почерка.

Закончилось полугодие, и усилиями сестры Нелли я переехал в Палкино. Здесь успешно окончил первый класс и провел всё лето. На мой день рождения Нелли подарила мне свое стихотворение. Я его храню до сих пор. Бумага от времени пожелтела, но читать можно.

		Это стихотворение написала сестра автора Нелли в 1944 году после кончины Алли.  Всё рассеяно, Всё потеряно.  Не собрать никого за столом… Суждено, знать, братишка, родимый мой,  В этой жизни нам топать вдвоем  Выше головы, не сломаться чтоб  Нам под бременем слез и тоски  И о всех, кто нам близок и дорог был,  Память в сердце своем пронести.

«Сиротка»

А потом меня почему-то отправили жить в деревню Богослово. Странно, но я совершенно не помню учебы во втором классе, в памяти осталось лишь несколько эпизодов... Однажды зимой, позавтракав со всеми, я решил раньше всех придти в школу. И пошел. До нее было около четырех километров. Пришел, а в школе никого, она закрыта. Я повертелся-повертелся и отправился обратно. Когда вернулся, то узнал, что другие дети никуда не ходили. Оказывается, в этот день температура на улице была минус 42 градуса… Школы в такой мороз не работают. Все бы хорошо, но у меня не было варежек, и я отморозил два пальца на правой руке – средний и безымянный. Потом сказали, что у пальцев ревматизм, который ощущается до сих пор.

Помню, как-то я сидел в общей комнате – читал, наверное. Проходящая мимо работница погладила меня по голове и жалостливо сказала: «Сиротка…» Я даже не вздрогнул, ничего не ответил и не спросил. Я задумался, почему она так сказала. Так ведь не шутят. Вывод мог быть только один...

«…и кусок пирога»

Однажды директор или воспитатели богословского отделения интерната предложили нам, второклашкам, по случаю приближающегося праздника 7 ноября написать рассказ на военную тему. Я решил попробовать свои силы и написал о партизанах и о любви в партизанском отряде. На рассмотрение поступило, по-моему, четыре сочинения. Первое место занял я. И мне был вручен приз – кусок пирога с капустой размером примерно семь на двенадцать сантиметров или даже меньше. Сейчас трудно понять ценность этого приза. Тогда мы постоянно были недостаточно сыты. Я съел приз и ни с кем не поделился. И не было стыдно. В тот вечер на ужин всем давали кусочек праздничного пирога с капустой. А у меня была дополнительная порция, заработанная честным трудом. Я и сейчас люблю пирог с капустой.

		Вспомнилось, что когда я учился во втором классе, один мальчик уверял всех, что его дядя умеет выпукивать Интернационал. При этом клялся и божился. Мы, конечно, не знали, как надо мастерски пукать, и не подозревали о том, что за эти рассказы могут посадить не только дядю-музыканта, но рассказчика и слушателей, если они взрослые. Детей бы не тронули, но «поработали» бы с ними.

До «кровянки»

В сельской школе во время большой перемены деревенские ребята всегда ели принесенную из дома еду. Но никто из интернатских не завидовал им и никогда не просил поделиться. А деревенские сами никогда не предлагали. Почему-то дружбы между интернатскими и деревенскими ребятами не было. Иногда, наоборот, дрались между собой. Один раз я присутствовал при таком событии. Кто-то кого-то обидел, и решили, что вопрос можно решить только дракой после занятий. Вот и встретились две группы ребят из пятых-шестых классов. Каждая сторона выбрала одного бойца. Потом стали договариваться о правилах: до «кровянки» или «слезянки», лежачего не бить, не переходить на борьбу и не пользоваться никакими предметами. Драка на кулаках. Зрители не помогают. До «кровянки» – это значит, что если один ударил другого по носу и потекла кровь, то драка закончилась. После переговоров болельщики – они же судьи – стали в круг, а бойцы начали драку. Силы приблизительно одинаковые. Но деревенский боец не выдержал, начал бороться, и бойцы упали на землю. Их расцепили. Моральная победа была за интернатскими.

В воспоминаниях Шаляпина я читал, как на Волге проводились кулачные бои между левобережными и правобережными деревнями. Он писал, что запрещалось зажимать в кулаке какие-либо предметы. Но однажды бойцы заметили, что их товарищ спрятал в кулаке медный пятак, так они сами избили его за нарушение правил.

А что сейчас? Есть ли сейчас где-нибудь честные люди? Скажи, в какой стране? Сегодня более распространены принципы «все на одного» или «из-за угла».

Психическая атака

В интернате в Богослово обычно после ужина я и еще несколько мальчиков и девочек садились за стол вокруг керосиновой лампы и читали при ее слабом свете. Иногда, когда ложились спать, и взрослые гасили керосиновые лампы или коптилки, ребята просили меня рассказать что-нибудь из прочитанного. А я спрашивал их, как рассказывать: с подробностями или без. Тогда у меня была хорошая кратковременная память и, лежа в кровати и закрыв глаза, я видел страницы только что прочитанной книги. Обычно просили не рассказывать описания природы, ребят больше интересовали разговоры и действия. Спали, кажется, на металлических кроватях, но часто, спасаясь от клопов, ложились на пол. Это не помогало. Если кто-нибудь заходил со светом, то тогда было видно, как к твоему ложу ползет полчище насекомых – без преувеличения, словно психическая атака. Уничтожаешь их беспощадно, но они не убывают. Верное против них средство – керосин – не применяли из-за опасности пожара.

Честное Ленинское

Из интереса или побуждаемые голодом, ребята частенько забирались в чужие огороды за брюквой. Один раз я тоже полез в огород. Полз-полз между грядок, думая, что меня не видно. И вдруг меня схватила за ухо какая-то тетя и начала ругать. А я стал кричать: «Я не буду! Честное Ленинское не буду!» И на самом деле больше не лазал в чужие огороды. Вот только на Украине залез в чужой сад за яблоками, да на кукурузном поле рвал недозрелые початки, ну там же еще где-то копали с ребятами колхозную картошку, потом пекли ее. Но это не было озорством. Просто хотелось есть.

«Не собрать никого за столом…»

В 1943-м году, после окончания второго класса, меня переправили в Палкино. У меня сохранился табель успеваемости. Там по всем предметам проставлены пятерки. Хотя некоторые уроки я учил прямо перед опросом, пока кто-то отвечает.

К этому времени моя сестра Нелли поступила в химико-механический техникум в городе Щелково под Москвой. А Алли оказалась в местной больнице с тяжелым заболеванием. Однажды меня послали к ней с «дополнительным» питанием – кружкой молока. Больше интернат не мог выделить. Я шел очень аккуратно, но все же оступился и стал падать на спину. Но не выпустил кружку из рук, а держал ее над собой, не сводя с нее глаз, – и не пролил ни капли. Осторожно встал и донес ее до Алли. Во время разговора я спросил ее, почему они с Нелли не сказали мне, что мама умерла. Алли не ответила. Она заплакала. Заплакал и я. На наш плач прибежала медсестра, но ничем не могла помочь. Наверно, тогда сказали мне, что Нелли, узнав о кончине мамы, поступила в техникум, чтобы после его окончания забрать меня и Алли жить к себе. Мама умерла в марте 1942 года в Ленинграде.

Через некоторое время Алли увезли в больницу города Рыбинска. Ещё через какое-то время меня позвали к директору интерната. Она посадила меня на колени, приобняла. Затем спросила в утвердительной форме, был ли у меня папа коммунистом, мол, коммунисты все мужественные. Я ответил утвердительно. Что-то еще говорила, вроде бы, что любые известия надо встречать мужественно и не плакать. Наконец, сказала, что Алли умерла в больнице города Рыбинска. Я ничего не ответил и не заплакал. Молча слез с ее колен и молча ушел.

В больнице Алли какое-то время ее лечили, а потом она осталась без надлежащего ухода и питания, и вскоре скончалась.