Мир книги

Cache-Cache

Вот арфа ее в обычайном углу,

Гвоздики и розы стоят у окна,

Полуденный луч задремал на полу:

Условное время! Но где же она?

О, кто мне поможет шалунью сыскать,

Где, где приютилась сильфида моя?

Волшебную близость, как бы благодать,

Разлитую в воздухе, чувствую я.

Гвоздики недаром лукаво глядят,

Недаром, о розы, на ваших листах

Жарчее румянец, свежей аромат:

Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!

Не арфы ль твоей мне послышался звон?

В струнах ли мечтаешь 

укрыться златых?

Металл содрогнулся, тобой оживлен,

И сладостный трепет еще не затих.

Как пляшут пылинки 

в полдневных лучах,

Как искры живые в родимом огне!

Видал я сей пламень в знакомых очах,

Его упоенье известно и мне.

Влетел мотылек, и с цветка на другой,

Притворно-беспечный, он начал порхать.

О, полно кружиться, мой гость дорогой!

Могу ли, воздушный, тебя не узнать?

Перечитывая заново знакомое с юности, о котором вроде бы давным-давно сложилось представление (так сказать, навешан ярлычок перед отправкой в архив на почетное, но мало посещаемое место), глаза вдруг зацепились за одно раннее, 1828 года, и не замеченное мною до этого стихотворение. Само название его было уже не привычным для хрестоматийного, раздерганного на цитаты поэта: «Cache-cache». Это по-французски «игра в прятки». Позднее, специально заглянув в словарь, я нашел еще одно значение этого слова, переносное: «разминуться», «не встретиться», которое оказалось более подходящим для этой маленькой музыкальной пьесы.

Я был больше чем удивлен, встретив такой неожиданный не только для моих представлений о Тютчеве, но и вообще для сложившихся у меня стереотипов о той эпохе текст. Удивительно было, что мы разминулись с ним раньше. Что это — маленький эксперимент, предвосхищающий поэтические течения, даже и не предполагаемые еще в ближайшие полвека? Проблеск интуиции?

Лексика — все та же, как и у других современников: слова, поэтизмы, обороты, но при этом все они сложены в странную суггестивную, игровую и какую-то мерцающую композицию. В ней ощущается импрессионистичность, при этом задолго до возникновения собственно импрессионизма. Я бы охотнее поверил, что такая миниатюра могла возникнуть в Серебряном веке, может быть у Анненского, Пастернака или даже Северянина, но не в начале девятнадцатого.

«Вот арфа ее в обычайном углу, / Гвоздики и розы стоят у окна, / Полуденный луч задремал на полу: / Условное время! Но где же она?»

Если бы не арфа в «обычайном углу», то точно отнес бы стихотворение даже к более позднему времени. И все вроде бы здесь конкретно, даже время свидания оговорено. Вот герой уже в предвкушении, в игриво-восторженном романтическом настрое, но увы…

«О, кто мне поможет шалунью сыскать, / Где, где приютилась сильфида моя? / Волшебную близость, как бы благодать, / Разлитую в воздухе, чувствую я».

Вдруг странная двойственность, двухплановость, как сквознячок — по коже. А, может быть, «сильфида» здесь это не просто галантное сравнение-комплимент. Может быть, это вообще не реальная женщина, а буквально Сильфида — игривый дух воздушной стихии?

Тогда это уже не просто любовное свидание, а встреча с духом воздушной стихии? Подобная мифологическая двойственная игра-совмещение пластов смысла также более характерна для следующего XX века.

«Гвоздики недаром лукаво глядят, / Недаром, о розы, на ваших листах / Жарчее румянец, свежей аромат: / Я понял, кто скрылся, зарылся в цветах!»

Ее нет и одновременно она здесь, она есть во всем: и в аромате цветов, и в румянце роз, и в лукавстве фиалок. Она скрыто наполняет собою все место встречи. Даже звуки дрожащих от сквозняка струн (может быть, это невидимая душа ее вибрирует на них?):

«Не арфы ль твоей мне послышался звон? / В струнах ли мечтаешь укрыться златых? / Металл содрогнулся, тобой оживлен, / И сладостный трепет еще не затих».

Но нет, увы, это всего лишь легкий порыв ветра. И возбужденное, мечтающее о желанном присутствии духа или возлюбленной сознание всего-навсего разыгралось. Воображение — одним словом… А может, действительно, мифическая возлюбленная (сильфида это или не сильфида — не важно) невидимо присутствует здесь, играя со своим избранником?.. Да нет же, это всего-навсего восторженное, романтическое сознание. Это оно воссоздает из воздуха фантом возлюбленной, наделяя духом ее все окружающие предметы. Ведь все мы знаем, как это характерно для влюбленности. И все-таки…

«Как пляшут пылинки в полдневных лучах, / Как искры живые в родимом огне! / Видал я сей пламень в знакомых очах, / Его упоенье известно и мне».

Ткань стихотворения — это сплошная, творимая на глазах читателя магия воздуха, такой словесный тюль колышущейся занавески, обступающей, обнимающей фигуру невидимки, проявляющей ее из воздушного пространства. И вдруг она претерпевает новую метаморфозу, рассыпаясь на разноцветные мерцающие создания:

«Влетел мотылек, и с цветка на другой, / Притворно-беспечный, он начал порхать. / О, полно кружиться, мой гость дорогой! / Могу ли, воздушный, тебя не узнать?»

Свидание все-таки состоялось, игра в прятки завершена, потому что мембрана одномерности лопнула, раскрывая глубину других измерений. Потому, что возлюбленная, и это так, одновременно и женщина, хозяйка комнаты, и каждый цветок букета, и звенящий на струнах ветер, и влетевший, порхающий над головой мотылек-психея, бабочка-душа. Она — Психея. Тогда кто же лирический герой?..

А может, все это аллегория познания чего-то более глубокого? Уверен, что средневековый персидский поэт-суфий вычитал бы здесь совсем иные смыслы. Он сказал бы, что это написано истинным вали — возлюбленным другом Бога. Кто знает, может быть, Тютчев имел в юности свой духовно‑мистический опыт и описывает именно его? Но это всего лишь мои недоказуемые фантазии.